Любовь к театру в ту пору была сродни поветрию – заразительной болезни. Это было модно. В театр ходили и простолюдины. Глафира экономила деньги и часто глядела на сцену с галерки рядом со студентами, художниками, горничными и ремесленниками. Однажды рядом с ней очутился даже поп – вот как любили в столице театр. Если представление нравилось, то богатая публика аплодировала метанием кошельков – таков обычай.
Наиболее популярна была в Петербурге французская комедия. Все русские литераторы кинулись в переводчики. В комедии вся интрига завязывалась на плутовстве. А кто главные плуты? Конечно, слуги. Драма входила в другую категорию и называлась «представления для мещан», хоть их любила вся публика без сословного разбору. Русские пиесы тоже были в почете. Гремел великий Сумароков. На его представлении «Синав и Трувор» Глафира обрыдалась. Был некто фон Визин, видно, из немцев. Он написал известную всему Петербургу драму, нет, комедию из русской жизни со странным названием не то «Генерал», не то «Бригадир». Говорят, сама государыня очень одобрила этот труд. Глафира мечтала эту пиесу увидеть, но она нигде не шла.
Однажды на афишке она увидела знакомую фамилию – Елагин Иван Перфирьевич. Оказывается, глава русских масонов тоже подался в драматурги. Наверное, переводит с французского, а вернее сказать – пересказывает, снабжая героев русскими именами и постными диалогами о всемирном счастии и справедливости. А потом и вовсе неожиданность. Она узнала, что Елагин не только Провинциальный мастер у вольных каменщиков, но еще и глава всех театров в столице. Это ее несколько примирило с масонами.
Глафира уже знала всех актеров по именам и могла рассказать о каждом. Актерка Трещина, например, любимица Петербурга, по сути своей совершенный оборотень. Сегодня рыдает в драме, заламывает лилейные ручки и говорит: «скорее умру, чем расстанусь со своим возлюбленным», а завтра она же кокетливая субретка в комедии – ловкая, живая, веселая: «Ах, зачем мне ваша любовь, если вы бедны?» Каждый актер являлся в своем характере, и в этом было истинное правдоподобие жизни.
Но больше всего Глафира любила трагедию. Выбор объяснялся просто – она обожала актера Веретенникова. В газете о нем писали: «атлет трагического котурна». Истинно так, красив, широкоплеч, фигура полна достоинства – прямо-таки слепок с греческой статуи. Играл он вычурно, одушевленно, местами неистово. Иногда вместо слова только взгляд или язвительная улыбка, но какая улыбка! Публика трепетала. Правда, посмотрев трагедию про Медею по третьему разу, Глафира поняла, что Веретенников не живет на сцене, как актеры в комедии, а именно играет. Каждый жест, шаг, пауза заранее заучены. Трагедия не похожа на реальный приземленный быт, в ней жизнь должна быть высокой.
Словом, Глафира жила в полном упоении. Дайте только время, она получит свои деньги, а там уж найдет, куда их употребить. Иногда по ночам, когда сон не шел, она садилась у открытого окна, смотрела на кружившихся вокруг свечи мотыльков и мошек и мечтала, что когда-нибудь возьмет псевдоним и станет актеркой. Она выйдет на сцену и будет порхать! Беда только, что эти глупые мотыльки так беспечны, вот уже и опалили свои серебристые покровы. Слезы умиления застилали глаза. Так часто мечты заменяют нам реальную жизнь, и лучшие свои переживания мы испытываем именно во время грез, иногда совсем пустых.
Но ведь все это реально, почему нет? Голос у нее чистый, но слабый, в опере ей делать нечего, но ужо в трагедии она себя покажет! На театре среди публики слышала, что в столице есть уже клубы или курсы, где учат сольфеджи, а также декламации и мимике.
А в иные ночи она плотно зашторивала окна, надевала женское платье и становилась перед зеркалом. Вот она камеристка Лизетта – фигура ее становилась живой, увертливой, ножку эдак в бок! Получается же, право слово! Пытаясь изобразить Медею, она произносила неистовые фразы, сотрясала воздух адским смехом, и тут же в испуге зажимала ладонью рот. Вдруг Озеров за стеной еще не спит. Что он подумает, услышав ее вопли. Зеркало было не только собеседником, оно было окном в дивный мир театра.
Письма от Вареньки прекратились на время. В последней записке она сообщила, письмо своему опекуну давно написала, а теперь ждет ответа, и что увидеться в ближайшее время нет никакой возможности. Государыня решила, что не плохо бы старшим классам пообщаться с природой, поэтому их вывезли за город в специально снятый для летних занятий дом. В Петербург они должны были вернуться где-то в конце лета.
Долгожданная весточка от Вари пришла, как и было обещано, в середине августа, и совершенно потрясла Глафиру, более того, уничтожила ее в буквальном смысле слова. Оглушительная весть была упакована в куверт из розовой бумаги и включала в себя ответ опекуна и записку от Вари, полную междометий и знаков восклицания, между которыми прятался невысказанный вопрос – что все это значит, а?
Письмо от старика Бакунина было полно сочувствия. Главное известие предваряло вступление, в котором опекун деликатно писал о тщете наших надежд и желаний. «Жизнь есть сосуд скорби, а потому смертный всегда должен быть готов, что Господь призовет его к своему порогу. Крепись, моя милая девочка. Господь дает нам крест, дает и силу. Ты должна мужественно перенести скорбное известие».
Какое извести-то? Хорошо тебе, старый петух, размышлять на эту тему, но зачем девице в шестнадцать лет напоминать о смертном часе? – негодовала Глафира, разбирая незнакомый почерк. Потом глаза ее округлились. Она наконец добралась до главного.
Скорбное известие было таковым: старшая сестра ее Глафира Турлина почила в бозе в начале июня сего года. И умерла она смертью насильственной, наложив на себя руки. «Глафира ушла из жизни добровольно…» Т-а-а-к… От возмущения Глафира начала икать. «На похоронах усопшей присутствовал опекун умершей, он и подтвердил ее личность. Сейчас господин Веселовский Ипполит Иванович пребывает в Италии. По возвращении в отечество, если вы захотите, он встретиться с вами, милое мое дитя, и расскажет подробности этой скорбной истории. Похоронена Глафира Турлина в приходе Воскресенской церкви за церковной оградой. Уведомила меня о сим печальном событии воспитательница сестры вашей и владелица усадьбы Вешенки Марья Викторовна Рюмкина».
Значит, у меня уже есть собственная могила. А кто же тогда я? Может, и душа моя переселилась в тело Альберта Шлоса? И теперь мне всегда придется жить в мужском обличье? А как же наследство?
